Александр Русов - Самолеты на земле — самолеты в небе (Повести и рассказы)
Уважаемый тов. Березкин А. А.
Ваш доклад на X Всесоюзной конференции по химии органических кислородсодержащих соединений состоится 17 октября 1967 года в 14 часов.
ОРГКОМИТЕТ.Уважаемый Андрей Александрович!
Причитающийся Вам гонорар за № 8 журнала «Химия и жизнь» Вы можете получить в издательстве «Наука» 5 и 20 числа каждого месяца с 14 до 17 часов (адрес издательства: Подсосенский переулок, дом 21). По Вашему заявлению издательство может перевести деньги на Ваш счет в сберегательной кассе.
С уважением зав. редакцией Т. А. СулаеваСтранные, пожалуй, даже бредовые, мысли снова занимали его. Он пытался, например, восстановить в памяти фрагменты истории, так или иначе связанные с жизнью доцента кафедры органической химии Березкина, той истории, концы которой спрятаны в глубинах веков и океанов, думал о том, что природа и род человеческий позаботились о непрерывности его, Березкина, существования, которое брало начало из микроскопических, бессмысленно копошащихся созданий, мучительно развивалось, ползло на гору, срывалось, вновь ползло и, наконец, достигло вершины, за которой начинался новый подъем. Теперь, когда он взобрался на одну из таких вершин, наступил его черед взвешивать, оценивать, выбирать.
В русле этих мыслей Андрей Березкин, как ему казалось, должен был и в самом деле исчислять свою родословную от Ноя, от корней гигантского дерева, которое приснилось когда-то его прадеду, и мысленно вести ее дальше по пути, который обеспечит безопасное плавание. Из тьмы веков ведомое судно было передано теперь ему, его детям и детям детей, и теперь надлежало руководствоваться оставленными учителями картами, совестью и умением, потому что неосторожный поворот руля грозил не столько его, Березкина, жизни, сколько всей истории, прошлой и будущей.
Он нес ответственность перед своей семьей, своими студентами, сотрудниками, перед теми неведомыми людьми, которых, возможно, спасут созданные им лекарства.
Как, однако, он помялся за эти дни, какой бледный, растрепанный, меланхоличный портрет отражало зеркало! Но прежде чем снять костюм, который необходимо было выгладить, и отправиться в ванну, он принялся вынимать из карманов все, что там было: бумажник, расческу, удостоверение, носовой платок, и в правом кармане пиджака обнаружил сложенный вчетверо лист бумаги, и вспомнил, как мамина рука искала его карман. Это было адресованное ему письмо:
«Сыночек! Нам так и не удалось как следует поговорить с тобой. Нужно что-то придумать, чтобы наши отношения вновь стали такими же добрыми, как прежде. Лучше не копаться в причинах настоящего положения, а начать все заново. На новом уровне, как ты иногда говоришь. Но почему-то не получается.
Должно быть, ты не очень хорошо обо мне думаешь: я кажусь тебе глупой, эгоистичной. Возможно, так оно и есть. Такой меня сделали обстоятельства, и одиночество всему виной. Ведь где-то, в основе своей, по замыслу, если хочешь, я должна была быть иной. Я это чувствую, знаю.
Вот и в этом письме собиралась сказать тебе все, о чем долгими днями думала сказать при встрече, но боюсь, что и сейчас не получится. Столько всего набралось, столько горечи накопилось.
Мой родной! Ты самый близкий мне человек на земле. Ты, мама да Марина — больше у меня никого нет. Но дочка совсем маленькая, и ты — пока моя единственная опора в жизни. Что стряслось с тобой? Мне показалось, ты чем-то подавлен, удручен. Но ты молчал, и я не решилась спросить. Не обижайся на меня, пожалуйста, если что-нибудь не так. Я тебя слишком редко вижу. Ты появляешься, ну, как звезда в небе. Мелькнешь — и исчезнешь. И годы мои проходят в пустом одиночестве.
Я хочу, чтобы ты был счастлив по самому большому счету. Как бы там ни было, в главном у тебя все хорошо: любимая работа, семья. Это так много значит в жизни. Страшнее одиночества ничего нет.
Целую тебя, мой хороший, мой родной.
Твоя мама.P. S. Я и в самом деле не чувствую себя старой, уж никак не бабушкой. Могу ли чем-нибудь помочь тебе? Дай мне знать».
Он прочитал письмо и подумал, что кругом виноват, что единственная оставшаяся возможность — это объявить себе и всем, кто пожелает узнать, что Инга Гончарова и то, что с ней связано: Львов, Гора, всемирный потоп и гармония триединства — все это литературный вымысел… да, экспериментальный материал для книги, которую он задумал. Истинное же положение вещей пусть останется с ним. Как профессиональная тайна. Как запас жизненных сил или умение сороконожки ходить на своих сорока ногах.
Да и была ли в действительности Инга Гончарова? Не плод ли она неожиданно разбушевавшейся болезни? Не обманчивое ли подобие собственной юности, в погоне за которым взрослый человек теряет себя, превращаясь в беспомощного младенца? Где доказательства, объективные свидетельства ее существования на земле? Ее письмо к нему, которое он разорвал, или письмо, которое не отправил? Имя, похожее на слово «иволга»? Не явилась ли она неким идеальным началом (или дьявольским наваждением, что, в сущности, не так уж и далеко друг от друга), источником его мыслей об устройстве окружающего, тысячелетиями существующего мира? В последние дни он ловил себя на том, что все чаще думал о ней не как о реальной женщине, не как обычно думаешь о человеке, но как о каком-то абстрактном условии, вернее условиях жизни, в которые был неожиданно поставлен.
Так или иначе, он должен будет сделать это — вернуться назад, чтобы поставить знак «Опасный участок дороги», чтобы те, кто едет следом, были внимательны и осторожны. Чтобы осмыслить то, что случилось на самом деле, понять себя и тех, кто вокруг. Чтобы меньше болела спина — след дорожной катастрофы, который оставил обгонявший автобус, ибо нет более надежного успокаивающего массажа для старых наших ран, чем работа.
И еще он сделает это для того, чтобы, встретив однажды на одной из лукинских дорог писателя Н. С. Гривнина, сказать ему на радость и себе в утешение старые как мир слова неожиданно разбогатевшего бедняка своему кредитору:
— Возвращаю долг с процентами.
— Что ж, — скажет Николай Семенович, по-стариковски медленно листая рукопись, — все-таки нашли время?
— Жизнь такая, — неловко пошутит он, — приходится все успевать.
— Так эта повесть…
— «Судья», — подскажет он с поспешностью зазевавшегося ученика.
— Да, сынок, «Судья», пожалуй, лучшее из того, что тебе удалось пока сочинить. Но суду нужен еще адвокат, а книге — положительный герой. Над вещью нужно серьезно поработать в этом направлении. Впрочем, я не настаиваю. Скорее имею в виду иную тему.
Он внимательно выслушает учителя, постарается запомнить все частные его замечания и замечания общего характера. Он вновь начнет трудиться и, как бы ненароком, невольно, но неизбежно, возвратится на прежние круги свои.
1968
В ПОИСКАХ ЭРЖЕБЕТ ВЕНЦЕЛ
(Образы Будапешта)
Я поскакал к реке с чувством неизъяснимым. Никогда еще не видал я чужой земли. Граница имела для меня что-то таинственное; с детских лет путешествия были моею любимой мечтою. Долго вел я потом жизнь кочующую, скитаясь то по югу, то по северу, и никогда еще не вырывался из пределов необъятной России. Я весело въехал в заветную реку, и добрый конь вынес меня на турецкий берег.
(Пушкин, «Путешествие в Арзрум»)ЧЕТЫРЕ АЭРОДРОМА
Вряд ли теперь улетим: нет билетов. Главу делегации и еще двух академиков так или иначе отправят, а получить билеты для всех практически невозможно. Кто-то что-то упустил, какая-то неувязка вышла, а послезавтра начало симпозиума.
И вот один из наших говорит:
— Если через час у меня не будет билета, уеду в министерство и сдам валюту. Сколько времени можно терять?
Ему что, он летает на такие симпозиумы по нескольку раз в году, а для меня это первый международный симпозиум.
— Как с билетами?
— Через час выяснится.
Что для меня важнее: увидеть чужую землю или прочитать доклад? Ведь я единственный из членов нашей делегации, кто впервые пересекает границу.
Задвигался, загудел народ. Дают-таки билеты на самолет. Через Варшаву? С посадкой?
— Какая разница, — говорит все тот же. — Через Варшаву так через Варшаву.
